БЖ. Её
Гамлет
(рецензия на спектакль «Гамлет» театра КХАТ (реж. — Виктор
Кошель)
Наверное, нет ничего точнее цветаевского: «Мой Пушкин». Или у
Высоцкого: «Мой Гамлет». В этом местоименном приложении — особая
горделиво-оправдательная интонация. Если хотите — предвестие литературного
постмодернизма, закрепляюшее право читателя как сотворца на свободную
интерпретацию и трансформацию смысла текста. Значит ли всегда текст «то,
что значит» (Линч) или содержит нечто большее, чем сам автор для свободной
читательской прогулки? (Барт). Твёрдость модерного духа или рыхлая телесность
потока ассоциаций? Гаспаров — был ли он фундаменталист, призывая держаться
грунта текста? А был ли прообразом постмодернизма акмеист Мандельштам с его
вечным поиском провиденциального собеседника в хронотопе, отсутствие которого
вынуждает текст кивать на самоё себя и холодеть, замыкаться? Недавно, разбирая
дискуссию Никонова с Бледным о праве критика на преобразование текста на «Rapsodos», я поняла, что как художник я — модернист, то есть
я не люблю, когда меня «не так» читают. Как культуролог же я понимаю
критика, ибо деконструкции — вечны, существуя с момента становления языка как
со-бытия.
В любом случае мы хотим быть услышанными современниками. Чем глубже мы
погружаемся в цивилизационный грунт, тем современнее становимся. Потому что
там, на самом дне, обнаруженные нами архетипы оказываются живыми и
неустаревающими и требуют для своей реализации новых форм. Делез говорил, что
спасти язык можно только, разрушив его до основания. У Цветаевой текст держался
на одном тире в символических трещинах речи. Традиция, чтобы выжить среди
инноваций, сама должна стать инновационной. И это не ломка — это именно
погружение, выявление истока и ядра. Так часто (иногда справедливо) ругаемые,
но бесподобные русские текстоцентрические рэперы воспроизводят стиль и нрав
древнерусских сказителей, гусляров, летописцев, несторов и боянов, фиксируя
жидкую современность как дискурс.
Зачем я это все пишу? Да потому что — чего можно ожидать от очередной
постановки Шекспира в постмодерне с женщиной в роли Гамлета? Новой Сары Бернар?
Волновалась Катя — всегда такая роскошная, женственная, немальчуковая. И еще
больше — я. Я (чистый Гамлет по соционике) с четким образом Высоцкого в голове,
совершенно готическим телом и совершенно славянской скоморошьей душой
гражданского трагика. В общем, всё это летовское я принесла за пазухой в Дом
Актера и поняла, что... никакого постмодерна не случилось. Уже с момента
первого битья себя Катей тетрадкой по голове я в ответ на шёпот мужа: «Это
же ты», — поняла, что смотрю пьесу о своей жизни, а не contemporary art. При всем (не)уважении к последнему то, что происходило,
— было не посмешищем, а добротным и пронзительно чувственным философским
бурлеском. Не отданный на растерзание рынку, высокий постмодерн хранит в себе
средневековость — цитации, гротеска, карнавала, смешного, возвышенного. Её
Гамлет — не травести, не истерическая феминистка и не психоделическая метафора.
Он просто — женщина, вынужденная выживать на войне с обществом и с собственными
иллюзиями. Поэт, помещенный в атмосферу двойного стандарта. Скоморох на заседании
белых воротничков. Трикстер, пережимающий иногда границы клоунады, но зато не
нытик и не суицидник. Врожденная оптимистичность Кати вдохнула в ее Гамлета
что-то отчаянно-бесшабашное и напрочь лишило его меланхолии голубых кровей.
Трагизм, прорвавшийся сквозь маску, носит такой же жизнеутверждающий, белый
характер: смелый интекст а виде песни БГ «День радости» в финале над
горой трупов не смотрелся странно.
Я примерно знаю, что это такое — резко менять месседж. Это, когда люди, привыкшие к тебе одному по форме и стилю, вдруг получают «и то, и то другое». Драма Кинчева. Вынужденный переход на новые принципы бытового хокку у позднего Басе. Сейчас я увидела другую Катарину, способную быть одновременно и солдатом, и его дамой сердца. И она справилась с задачей. Браво и спасибо.
