Йоганна

23.02.2019

«Йоганна», спектакль КХАТ, в главной роли - Катарина Синчилло.

Спектакль, на который я попала второй раз. Видит Бог, я не умею лгать, я в
первый раз его не поняла до конца. А теперь я поняла его больше, чем сама того
хотела. О чём говорит Леся Украинка в своём драматическом этюде «Йоганна,
жінка Хусова»? О наболевшем. О цветаевской теме экзистенциального
одиночества женщины духа в материальном мире. «С этой безмерностью — в
мире мер» ©. Чем завершается? Почти суицидным, социально-богоборческим:
«Ну, когда уже это Царство Божье?» Или: «Отче, зачем Ты меня
покинул?» Башлачев выпрыгивает из окна. Байрон, человек Запада, умирает за
Грецию (читай: за себя, из-за «них» — несправедливости «их»
мира). Вечно задержанное событие Гефсиманского. Как поэт — понимаю.

Но есть еще я — как человек. Православный человек. Человек Востока. И здесь
начинается самое главное и очень трудное — преодоление страдальческой самости
во имя любви к тем, кто причиняет страдания. Ибо что вера без любви? Бубен
звенящий, медь гудящая, Есенин в «Англетере». Ужас жить по правде и
гибельный восторг с ее утратой. Актеры делают почти невозможное: они продолжают
лесин этюд без слов, порхая поверх сюжета на жестике и подтекстах, играя
полифонию на дополнительной аранжировке. И что мы видим? Йоганна, которая во
многом перекликается с лесиной Мириам (героиней «Одержимой»)
преодолевает личное ради общего, эрос — ради новозаветного агапе (чего не
смогла влюбленная в Мессию вторая христианская женщина Леси).

Йоганна не просто несет правду и впадает в отчаяние от невозможности ее
реализации в мире. Она находит в себе мужество перестать раздражаться на мир и
полюбить его таким, как он есть. Принять принятие. Она становится выше своей
обиды на мужа-иудея (или на патриция-язычника, не суть) и спасает любимого,
оставаясь с ним, а не вне его. Именно она обращает римских политеистов в учение
любви, потому что то, что в этюде было просто «виллой с озером», в
постановке КХАТ — метафора Царства Божьего, Тивериадское озеро. Китеж. Киев.
София. Соня. Славянская теургическая воительница — Мария Оранта И в этом — вся
Катя как человек, вне гендера, вне даже ее воли и заслуг, вне ее рефлексии, она
— как носитель (унаследовавший бессознательно) киевского скоморошье-юродивого
архетипа сакрального на грани гротеска, провокации и святости.

Мне это напомнило концовку нашумевшего и любимого мною фильма М. Скорсезе
«Молчание» — Иисус не являлся истово верующему герою, пока тот не
отрёкся от веры ради спасения жизни людей, в чем и была подлинная суть Христова
учения. Богоявление в момент Богоотречения, совершенного не как предательство,
а как жертва. Йоганна получает Благодать не в момент гневливого разоблачения
грешника Хуса, а в момент, когда берет его в объятия. Ибо глупенький он и
маленький, этот любящий ее, растерянный язычник, притворяюшийся похотливым
деспотом. Актеры сами сыграли эти скрытые планы, поставив христианскую точку в
лесином богоборчестве.

Патриархалы: мужчина всегда прав. Феминисты: женщина всегда права и чхать
хотела на мужчин. Христианство: при чем тут женщина или мужчина? Дух либо есть,
либо его нет и надо найти — и в этом правда, и суть, и путь вне пола и пыли. Выбираю Христа.
Еще раз с 23-м, воители.

#рецензииБЖ

Опубликовано в рубриках: Йоганна | Комментарии к записи Йоганна отключены

«ПРИДУРКИ» — «ЗРЕЛИЩ и ХЛЕБА»

БЖ. Зрелищ и хлеба (премьера #КХАТ)

Спектакль о судьбе Актера — не Лицемера, а Лицедея. Истина, живущая на
сцене и в сердце, но никогда — в жизни, где от нее остается лишь шлейф бытовой
боли, хулиганский сплев, глоток коньяка за кулисами и смех эротического
гротеска. Коллективный Сомерсет Моэм, раздробленный на их несколько храбрых
сердец. Я не просто смотрела пьесу в пьесе, театр в театре или текст в тексте,
я переживала свою жизнь в жизни. Потому трудно говорить об этой блестящей
премьере как о чем-то семиотическом. Но я попробую.

Представьте, что есть Воображаемое — сцена, или картина. У картины же —
есть рама, у сцены — кулисы: символическая граница миров, где сидит некая
операторша (богиня, она же распутница, трикстер в женском обличье) и подает
Свет. В этом Свете дышащий на ладан детский театр играет «Красную
Шапочку». Но в стране — декоммунизация, красное под запретом, и потому они
играют «Еврейскую шапочку». На дне этой маленькой кипы — их
изломанные судьбы, нищета, нереализованность, одиночество. Их неоконченная пьеса
для механического пианино, их безнадежная надежда, которую блестяще воплощает
главный герой — актер с многолетним стажем, он же гений, он же алкоголик
(уникально сыгранный Валерой Рождественским, — образ, давно мной, балдеющей от
его игры, ожидаемый). Театр состоит из него, режиссера, его жены, примы (она же
— промоутер, разбивший башку о рынок нашей эпохи), ворчуньи второй актрисы с
повадками мадемуазель Куку и Матери Гамлета, смешного молодого актера — эдакой
достоевской «облизянки», к концу стремительно взрослеющей.

Театр — на грани вымирания. Но выживать надо все равно — потому с первых
эпизодов мы попадаем на эту сцену, на эту картину, мы становимся героями
Воображаемого. Конечно, на сцене идет комедия — так, исподволь, сквозь
кажущуюся безмятежную и невыносимую легкость («гости съезжались на
дачу»), продирается трагедия — гротеск на грани пристойного. Детская пьеса
обнажает взрослую судорогу. Это нагнетание — в лучших традициях Михалкова или
Линча. Двойной код вспарывает ткань их смешливо-богемного театрального быта, когда
обнажается травматическая реальность, тупая инерция их маленькой гибели.
Комедия перерастает в трагедию, фарс отдает слезами и ругательством, герой
Валеры умирает со словами ненависти к системе Станиславского и... всё?

... Было бы все, если бы они были постмодернистами. Но они — неоклассики.
Они служат. Служат искусству. Служат так, как я это не вижу почти ни у кого из
литераторов, — старомодно и беззаветно. Так открывается третий план — как если
бы мы, содрав одно сновидение, оказались бы не в яви, а в сновидении другом, и,
для того, чтобы добраться до истины, нужно надорвать и его. Тогда мы приходим к
ядру. То есть — к началу. К той же сцене, с которой все начиналось. Жизнь,
казавшаяся нам непристойной, но реальной изнанкой их иллюзорных спектаклей, оказалась
иллюзией, а истина кроется — в самом спектакле. Круг замкнулся. Свет операторши
теперь значит луч загробного мира. Мертвого артиста выволакивают на подмостки,
— чтобы он доиграл себя мертвого. Прима читает Цветаеву и Ахмадулину в
ослепительно белом, содрав дурацкую шапочку. Герой Валеры воскресает. На
третьем круге мы возвращаемся в вечную весну первого. Актер никогда не умирает.
Он живет на сцене, которая и есть его настоящая жизнь, его же скандальная жизнь
в быту — чужая роль.

Что нового я увидела — после Моэма и Лакана, после Линча и Михалкова, после
Чехова и Уайльда? Всё для меня в КХАТе — новое. Они играли свою повседневность.
Они играли меня, как я себя ощущаю на каждом концерте. Они играли наш уходящий
и вечный мир. В сочетании детского и взрослого, трагического и комического,
бытового и бытийного планов не было никакой постмодерной эклектики — все
развивалось поэтапно и рвано, в одной стихии полифонического действа, под сбор
подписей о незакрывании дома актера, в антураже киевского сецессиона. Спасибо,
Витя, Катя, Валерочка и все-все-все за то, что спасаете гоголевские души.

#рецензииотБЖ

Опубликовано в рубриках: Придурки, Шапочка Еврейская или Сукины дети | Комментарии к записи «ПРИДУРКИ» — «ЗРЕЛИЩ и ХЛЕБА» отключены

БЖ. Звезда Большой Медведицы

26 ноября 2018 г. 

Вот как хочу написать отзыв на спектакль Киевского Художественного
Альтернативного Театра «Звезда Б...» — начать с послесловия. Не с
любимой пьесы Михаила Себастиана. Не с пересмотренного десятки раз фильма
детства Михаила Козакова. Не хочу никаких сравнительных анализов. А именно с
мистических событий, последовавших после. Как будто созвездия сошлись.

В этой пьесе я всегда плачу на одном и том же месте: не там, где все, а где
учитель Удря говорит Моне, что для его симфонии не хватает английского рожка.
Реву белугой в момент, когда среди всего этого неустроенного довоенного быта с
лейками и ведрами, с цветаевскими почти мышами, рождается Бытие, сорванное с
крючка его неловкого голоса, напевающего свое Творение для Никого, чем-то
напоминающего домашние концерты леоновского Блаженного-Сарафанова из
«Старшего сына». Если бы мне надо было одним кадром дать ответ всему
их Евровидению, я бы дала этот эпизод с Григорием Лямпе (мысленно я вижу в нем
и Гердта), истово бубнящем героине Вертинской нечто бессмысленное и прекрасное.
Актеру Валерию Рождественскому удалось передать эту мистерию без музыки — без
помощи того самого линчевского, михалковского приема Голоса без Тела, который
спасает своим психологизмом любую сцену.

Так вот, чудо где? — спросите вы. Мы вышли из театра, зашли выпить вина в
ближайший кабачок, вышли в мороз и туман и, как за ниточку, схватились в этой
тьме за серебряный смех Катарины. Примадонна, только что игравшая кокетку Мону
в роскошных шелках, бодро шагала через гололед в пуховике и джинсах, как
девочка из соседской парадной. И это снятие масок, это вочеловечивание актеров,
еще пять минут назад таких ослепительно недосягаемых, стоящих там, под блеском
софитов, выглядело в моих глазах еще более священно и трепетно, нежели их выход
в финале. А в финале кхатовской постановки «Безымянной звезды» финкой
по нервам звучала хвостенковская «Над небом голубым». Стилевой прием
театра: финал «Гамлета» сопровождал «День радости». Синтез
классики с роком и репом мне лично внушает веру в свои проекты.

И вот мы — дома, стоим уже и вправду у парадной, сплевываем пепел. Я думаю:
жаль, что не припасла еще букет — для Валеры. Больно хорош он был в двойной
роли: абсолютного мещанина, начальника вокзала, — и абсолютного романтика Удри.
Уже и домой бы пора, да что-то во дворе держит. Глядим — Валера с дочкой идут.
В соседний подъезд. Два десятка лет в одном доме с прекрасным актером живем,
как и с бывшим режиссером ДК «Украина» Игорем Шубом, а встретились в
творческой среде. Вот тебе и счастливые знаки.

Вы, наверное, уже поняли, как меня впечатлила эта постановка и почему. Я
хотела написать что-то умное, на тему античной эстетики. Мол, есть
игра-эмпатия, где все на эмоциях, где актеры не боятся передавливать. Греки
называли сие «поэзис». Состояние. Есть игра-очужение, где все на
иронии, на дистанциировании рассказчика, смотрящего на себя глазами Другого, — «мимезис».
Мне как поэту поэзис ближе. В этой постановке я его увидела. И если совсем
по-простому: они не боятся быть чувственными. А в наше время не бояться быть
чувственными до смешного, до гротеска («звезда» на букву бэ? —
безымянная?), до комка в горле — это не бояться быть. Конечно, же есть, с чем
сравнивать. Конечно, для затевания такого спектакля нужно нахальство Бильченко.

Мне сегодня на студии прочли посвящение не без доли иронии: мол, ставит себя рядом с Веней и Сашбашем. Ну, как объяснить человеку, что я не ставлю, я живу — с Дркиным, Маяком, Сашей — одним комком. Наверное, этот человек никогда не поймет, как умирают за ценности. Точнее, что за это, млять, умирают. Поглядев КХАТ, на этого смешного «ботаника» Марина Мирою в облике сурового внешне, но добрейшего внутренне Вити Кошеля, на изящнейшую Катарину Синчилло, из которой периодически выплескивалась лэсеукраинковская и почти библейская Иоганна, драматизируя образ нимфеточки из Бухареста, — я поняла: эти ребята не ставят себя рядом с гениями Козакова и Себастиана. Они живут. Одним комком. Чего и всем желаю. Спасибо за житие наше, Артисты.

#рецензииотБЖ

 

Опубликовано в рубриках: Звезда Б | Комментарии к записи БЖ. Звезда Большой Медведицы отключены

БЖ. Спектакль"Морг номер 5"

31 октября 2018 г. · 

Сегодня в арт-галерее «ВЫСОЦКИЙ» произошло удивительное событие:
за неполные пять дней драгомановские студенты-культурологи второго курса,
будучи на практике у куратора Лизы Логиновой, организовали выступление
известного у нас театра КХАТ. Я просто подала идею, дальше ребята справились
сами, проявив себя как блестящие арт-кураторы. Честно скажу: мне бы не удалось
за считанные часы-сутки собрать полный зал по 150 гривен за билет. Речь идет о
пьесе Неды Нежданной «Тот, кто открывает двери», инсценизированной
Виктором Кошелем и Катариной Синчилло в жанре мистической комедии. Я бы
добавила: с двойным кодом смешного возвышенного и, как минимум, четырьмя
планами: социально-бытовым, политическим, философским и эзотерическим. Не
столько Хэллоуин, сколько Булгаков.

Две женщины. Одну играет мужчина. Первый жест — на сцене коту наливают
молоко. Два трупа. Одна попадает в морг, умерев от перепоя, вторая получает
инфаркт. Первая — гулёна и алкоголичка. Вторая — медсестра в тот же морге с
вечными каплями, бабьими журналами и нездоровым интересом к покойникам. Морг
превращается в чистилище. Появляется Проводник — типичный линчевский
Человек-Загадка (молчаливая роль Вити Кошеля), впоследствии —
трансформированный в образ Отца. Дам побуждают найти выход из закрытого
помещения морга, но они упорно не могут узнать Того, кто открывает Дверь, — они
отторгают реальность своей смерти. За время спектакля они последовательно
умудряются побывать в роли жертв ядерного взрыва, девушек, пленённых на
сексуальной почве, приспособленок под правый и левый путчи, пациенток психушки
и т.д. В их глазах дверь должен открыть, кто угодно: бандит, главврач,
американский агент, полисмен, вождь партии, — но только не их совесть, которая
есть Бог. Женщины ведут себя, как нынешняя Родина: лукавят, приспосабливаются
под обстоятельства, дерутся за кусок сала, ждут внешнего обозначения, надеясь
на подтверждение своего бытия со стороны Другого. Но номинации не происходит,
высшие силы дают им полную свободу самоопределения, то есть — абсолютную в
своем гротеске трагедию идентичности. И пока героини не понимают, что высшая
свобода — в любви, освобождения не наступает. Они «живут» в
воображаемой тюрьме, вытесняя опыт Границы. Дверь открывают они сами. Спектакль
завершается архаическим ритуалом искупительной жертвы: проводник (или Бог?)
выливает себе на голову предназначенное коту молоко, что и спасает девушек, одна
из которых совершила в своей жизни единственный хороший поступок — дала усатому
поесть. Спектакль сыгран в наивной эмоциональной манере с элементами балагана,
фолка и гоголевщины, на грани трагического и смешного, модерного гротеска и
постмодерного травести. Пластика и экспрессия Катарины на сцене завораживали.

Особо порадовали студенты — будущие арт-кураторы. Я поздравляю Аню Кущеву и Иру Мартынюк с приглашением на стажировку в КХАТ. На фото мы все — в гримерке и вполне счастливы. Огромное спасибо, Катарина, Витя, Валера, Лиза, Ира, Аня. Достойное начало карьеры культуролога — и поддержка наших любимых артистов. Ощущаю запах Таганки прям)

ецензииотБЖ

 

Опубликовано в рубриках: Морг №5, Новости | Комментарии к записи БЖ. Спектакль"Морг номер 5" отключены

БЖ. Её Гамлет

23 октября 2018 г. · 

БЖ. Её
Гамлет

(рецензия на спектакль «Гамлет» театра КХАТ (реж. — Виктор
Кошель)

Наверное, нет ничего точнее цветаевского: «Мой Пушкин». Или у
Высоцкого: «Мой Гамлет». В этом местоименном приложении — особая
горделиво-оправдательная интонация. Если хотите — предвестие литературного
постмодернизма, закрепляюшее право читателя как сотворца на свободную
интерпретацию и трансформацию смысла текста. Значит ли всегда текст «то,
что значит» (Линч) или содержит нечто большее, чем сам автор для свободной
читательской прогулки? (Барт). Твёрдость модерного духа или рыхлая телесность
потока ассоциаций? Гаспаров — был ли он фундаменталист, призывая держаться
грунта текста? А был ли прообразом постмодернизма акмеист Мандельштам с его
вечным поиском провиденциального собеседника в хронотопе, отсутствие которого
вынуждает текст кивать на самоё себя и холодеть, замыкаться? Недавно, разбирая
дискуссию Никонова с Бледным о праве критика на преобразование текста на «Rapsodos», я поняла, что как художник я — модернист, то есть
я не люблю, когда меня «не так» читают. Как культуролог же я понимаю
критика, ибо деконструкции — вечны, существуя с момента становления языка как
со-бытия.

В любом случае мы хотим быть услышанными современниками. Чем глубже мы
погружаемся в цивилизационный грунт, тем современнее становимся. Потому что
там, на самом дне, обнаруженные нами архетипы оказываются живыми и
неустаревающими и требуют для своей реализации новых форм. Делез говорил, что
спасти язык можно только, разрушив его до основания. У Цветаевой текст держался
на одном тире в символических трещинах речи. Традиция, чтобы выжить среди
инноваций, сама должна стать инновационной. И это не ломка — это именно
погружение, выявление истока и ядра. Так часто (иногда справедливо) ругаемые,
но бесподобные русские текстоцентрические рэперы воспроизводят стиль и нрав
древнерусских сказителей, гусляров, летописцев, несторов и боянов, фиксируя
жидкую современность как дискурс.

Зачем я это все пишу? Да потому что — чего можно ожидать от очередной
постановки Шекспира в постмодерне с женщиной в роли Гамлета? Новой Сары Бернар?
Волновалась Катя — всегда такая роскошная, женственная, немальчуковая. И еще
больше — я. Я (чистый Гамлет по соционике) с четким образом Высоцкого в голове,
совершенно готическим телом и совершенно славянской скоморошьей душой
гражданского трагика. В общем, всё это летовское я принесла за пазухой в Дом
Актера и поняла, что... никакого постмодерна не случилось. Уже с момента
первого битья себя Катей тетрадкой по голове я в ответ на шёпот мужа: «Это
же ты», — поняла, что смотрю пьесу о своей жизни, а не contemporary art. При всем (не)уважении к последнему то, что происходило,
— было не посмешищем, а добротным и пронзительно чувственным философским
бурлеском. Не отданный на растерзание рынку, высокий постмодерн хранит в себе
средневековость — цитации, гротеска, карнавала, смешного, возвышенного. Её
Гамлет — не травести, не истерическая феминистка и не психоделическая метафора.
Он просто — женщина, вынужденная выживать на войне с обществом и с собственными
иллюзиями. Поэт, помещенный в атмосферу двойного стандарта. Скоморох на заседании
белых воротничков. Трикстер, пережимающий иногда границы клоунады, но зато не
нытик и не суицидник. Врожденная оптимистичность Кати вдохнула в ее Гамлета
что-то отчаянно-бесшабашное и напрочь лишило его меланхолии голубых кровей.
Трагизм, прорвавшийся сквозь маску, носит такой же жизнеутверждающий, белый
характер: смелый интекст а виде песни БГ «День радости» в финале над
горой трупов не смотрелся странно.

Я примерно знаю, что это такое — резко менять месседж. Это, когда люди, привыкшие к тебе одному по форме и стилю, вдруг получают «и то, и то другое». Драма Кинчева. Вынужденный переход на новые принципы бытового хокку у позднего Басе. Сейчас я увидела другую Катарину, способную быть одновременно и солдатом, и его дамой сердца. И она справилась с задачей. Браво и спасибо.

#рецензииотБЖ

Опубликовано в рубриках: Гамлет, Новости | Комментарии к записи БЖ. Её Гамлет отключены